Юрий Лощиц - Дмитрий Донской, князь благоверный[3-е изд дополн.]
Москва показывает: вот как можно повести дело против Орды и её улусников, если браться за него с умом.
IIМежду тем из Вильно передали: умер Ольгерд.
Дмитрий Иванович вскоре мог услышать и подробный рассказ о том, как хоронили литовского первокнязя. Ольгерд завещал, чтобы тело его, по языческому обряду, было предано огню. Вместе с князем, убранным в любимые им одежды, положили его рыцарские доспехи — саблю, копьё, сагайдак, заодно было сожжено и восемнадцать боевых коней. Когда занялся пламенем сруб, сложенный из отборных смоляных сосен, под плач всех присутствующих стали, по обычаю предков, метать в огонь охотничьи трофеи — рысьи и медвежьи лапы.
В Москве, в великокняжеском совете, когда получено было подтверждение несомненности случившегося, стали прикидывать: сколько же детей мужеска пола осталось от старика? Оказалось, не так уж и мало: от первой жены пятеро да от второй семеро. Самый старший, Андрей, сидит в Полоцке, москвичи его знают добре, во всех Литовщинах участвовал, не одного из них в стычках пометил шрамами. Следующий, Дмитрий, княжит теперь совсем поблизости, в Брянске. Этого тоже не раз видали в лицо и в спину, только вот не уноровили достать копьём либо сулицей. За ними — Константин, Владимир, что на киевский стол отцом посажен, Фёдор.
Все сыны от Ульяны тверской носят литовские языческие имена: Корибут, Скиригайло, Ягайло, или, как ещё прозывают его, Лягайло, он же Агайло, затем Свидригайло, он же Свистригайло, Коригайло, Минигайло, Лугвений… Как-то разберутся они нынче между собой, да ещё при живом дяде Кейстуте, у коего тоже великовозрастных ребят немало, тот же Витовт хотя бы?
По русским обычаям великое княжение от родителя (при отсутствии у него родных братьев) переходит к первенцу, остальным сыновьям достаются уделы. Но у литовцев свои правила престолонаследия, вернее, никаких правил, кроме воли отца. Кто же у Ольгерда был любимейшим из двенадцати? Сердце старика, оказывается, повернулось к выводку здравствующей жены-тверитянки и избрало… Ягайлу.
К подобному волеизъявлению, похоже, никто не был готов ни в самой Литве, ни в её соседях. Старшие сыновья, естественно, разобиделись. Не порадовался решению старшего брата и старый Кейстут с сыновьями. И тех и других оскорбляло, что в столь важное государственное дело вмешалась женщина; но и возмущаться было поздно — вмешалась она давно, когда всякую малую трещинку в отношениях Ольгерда со старшими детьми можно было ещё замазать глинкой, она же те трещинки лелеяла и холила исподволь, пока не расщепилась земля вглубь — поперёк всего литовского рода.
Не успели ещё у людей просохнуть слёзы по Ольгерду, как один из его сыновей от второго брака, Скиригайло, он же Скорагайло — и правда, скор оказался на руку, — ввёл дружину в Киев, повязал единородного своего брата Владимира, выслал его под стражей из города, а сам сел княжить на здешнем столе.
В Москве с напряжённым вниманием ожидали новых вестей из Литвы. Доходили смутные слухи о других неладах, едва ли не мятежах между княжеских. Похоже, что Ягайлу не так-то просто было усесться на отцов стол, несмотря на дружную поддержку единоутробных братьев. Поговаривали об особой решительности противодействующих ему Кейстута и Андрея Полоцкого. Но у последних вроде бы не имелось таких многочисленных связей с виленской военной верхушкой, какая была у Ульяны и её чад.
И вдруг, как снежный ком на загривок, обвалилась весть: убит великий князь Кейстут Гедиминович, перебиты его бояре и слуги, а Витовт Кейстутьевич бежал из Литвы к немцам. В Вильно возмущение, неразбериха, но как будто осиливают сторонники Ягайлы и его матери.
Как ни насолили москвичам Кейстут и Витовт в пору Литовщины, но гибель одного и бегство другого совсем не вызвали радости в Кремле. Дмитрию Ивановичу нужна Литва дружеская или хотя бы мирная, какою её отчасти видели в последние годы правления Ольгерда, а не буйствующая, мятежная, сама себя поедающая. Распад Ольгердова монолита чреват осложнениями на московско-литовском порубежье, и, значит, опять придётся поглядывать в оба — и на юго-восток, и на запад.
Впрочем, политик и в самом малоприятном осложнении обязан видеть не одну лишь его хлопотную для себя сторону, но и прозревать возможность положительных последствий. Одно из таких последствий литовской замятии вскоре обнаружилось. Из Пскова сообщили в Москву, что туда с просьбой об убежище прибыл Андрей Ольгердович, князь полоцкий. Псковичи, по своей неискоренимой привычке покровительствовать всякому попавшему в нужду князю, приняли беглеца и, как засвидетельствовал местный летописец, «посадиша его на княжение».
Событие было знаменательное. Бояре-старики из окружения Дмитрия Ивановича хорошо помнили, что первенец Ольгерда когда-то был посажен на псковский стол ещё в полудетском возрасте, тридцать пять лет назад (сейчас ему под пятьдесят). Быстро соскучась по своей Литве, он вскоре уехал и насылал лишь наместников, что, понятно, обижало псковичей. Потерпев так несколько лет, они насовсем отказали Андрею в столе, и он, вымещая злобу, стал пограбливать псковских купцов, на что псковичи ответили несколькими набегами на полоцкие волости.
Нынче же, забыв прошедшие которы, великодушный Псков опять вводит старшего Ольгердовича под своды Троицы и препоясывает его Довмонтовым мечом.
Так-то так, но и Дмитрий Иванович должен был выразить своё великокняжеское согласие (или несогласие) с действиями псковичей. Полоцкий князь покинул берега Великой и отправился в Москву.
Встретили его если и не совсем радушно, то далеко не равнодушно. Всё-таки тоже родственник. Вон Елена Ольгердовна, сестра его, до сих пор нет-нет да и всплакнёт по родителю. Что и говорить, не простого был нрава покойник — старших своих сыновей, Андрея и Дмитрия, невзлюбил он давно, с тех пор как приняли крещение по православному обряду.
Видать, правды в Вильно Андрей уже не добьётся, а если и добьётся, то не тотчас же. Хочет он пожить и послужить по русской правде, пожалуйста! Дмитрий Иванович согласен отдать ему в кормление Псков, благо сами псковичи не против. Но уж коли служить, так честно и грозно. Андрей Ольгердович — воин знаменитый; хотелось бы верить, что если случится какая тревога с ордынской стороны, то и он в тени не отсидится; равно и немцу не даст потачки, когда тот сунется на Псков или Новгород.
Как и положено, скрепили согласие своё договорной грамотой и на ней крест взаимно целовали.
Сама та грамота не сбереглась. Но ещё в XVII веке московские дьяки и подьячие видели её и поместили сообщение о ней в перечне древних великокняжеских грамот, известном в науке как Опись 1626 года. Эта Опись упоминает «…грамоту докончальную великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Володимера Ондреевича с великим князем Ондреем Олгердовичем…».
